Купель дьявола - Страница 100

100

Первые же выходные я восприняла как подарок небес. Без задних ног продрыхнув до двенадцати, я после обеда отправилась с детьми по магазинам. Они стойко переживали утрату, сами не осознавая того, они заслужили Барби с кукольным набором для верховой езды и конструктор “Лего”.

Но когда я накупила им ворох бездарных игрушек, Катька отвела меня в сторону: в их маленьком детском правительстве она заведовала дипломатическим корпусом.

— Тетя Катя, Лаврик говорит, что ничего не надо, — тихим голосом сказала она.

— Чего — не надо? — я вопросительно посмотрела на Лаврентия, который хмуро ковырял ботинком пол.

— Ничего. Не надо никаких игрушек. Он хочет, чтобы вернулась мама. Он никогда ничего не будет просить и плакать не будет. Он даже солдатиков не попросит. Он дал честное слово. Только пусть она вернется…

— Она не вернется, Катька, — сказала я. Жестко, может быть, даже излишне жестко. Но я была сторонницей горькой правды. Даже для пятилетних детей.

— Я знаю, — Катька подняла на меня полные слез глаза. — Она умерла… Но может быть, она все-таки приедет и заберет нас?

— Вам плохо у меня? — положительно, я не знала, как разговаривать с ними.

— Нет, — Катька испугалась. — Нет. Не плохо. Но мы хотим домой, к маме…

…Полночи, прижимая к себе спящих детей, я горько проплакала. Я ненавидела Жеку, которая оставила нас со Снегирем; я ненавидела себя, за то, что никак не могла найти общий язык с детьми; я ненавидела даже Катьку с Лаврухой — за то, что они так и не приняли меня до конца. Я боялась думать о том, что будет с ними. Ответа из Германии, куда я послала запрос, не было, а оставить их у себя… Нет, на такой подвиг я не была способна. Существовал еще вариант детского дома, но отдать малышей туда я просто не могла. Меня посетила строгая дама из какого-то попечительского совета при отделе народного образования, но, поговорив с ней один раз, я просто стала избегать встреч. Пусть идет как идет, говорил в таких случаях Лавруха, будет день, будет и пища.

…В понедельник, забросив детей в детсад, я отправилась в Зеленогорск к старухе Ларисе Федоровне. Все эти дни я думала о Жеке. Даже когда стирала детские шмотки, даже когда торчала в пробках на Фонтанке. Ночи же сделались для меня настоящей пыткой. Не зря, совсем не зря на моем горизонте вновь появился Марич с его железобетонной уверенностью в связи убийства и кражи картин из коллекции Гольтмана.

Связь была. Но совсем не такая, какую предполагал Марич. Жека не виделась с Быкадоровым, она понятия не имела о его темных делишках, даже от нас она отдалилась, узнав, что мы воспользовались краденой картиной.

И все же именно честная Жека, лучшая из нас троих, была принесена в жертву.

У меня не шел из головы наш последний телефонный разговор перед моим отлетом в Голландию. Она что-то хотела сказать мне, что-то очень важное. Что-то, что касалось вечеринки на даче у Титова. Если бы Лавруха-младший не разбил телефон, если бы у меня было чуть больше терпения, если бы чутье не отказало мне. Возможно, сейчас Жека была бы жива.

А если бы я передала картину Маричу еще тогда, в июле?..

Обрывки телефонного разговора крутились в моей голове, но не укладывались в точную схему. Я пыталась вспомнить его дословно — ведь в нем было что-то такое, что может указать мне направление. Но все попытки были тщетными — приключение в Мертвом городе Остреа не прошло даром: предшествующие ему события залило волнами Северного моря. Но я знала одно: смерть Жеки как-то связана с этим звонком. А возможно, и с другими, о которых я никогда не узнаю. Так или иначе, я снова возвращалась к картине.

Именно поэтому мне нужно собрать максимум сведений о последних днях Жекиной жизни, именно поэтому я еду сейчас в Зеленогорск.

…Ларфа встретила меня ворчанием.

Я знала ее много лет — ровно столько, сколько Жека снимала дачу. И никогда не была с ней в дружеских отношениях: с Ларфой вообще невозможно было находиться в каких-либо отношениях. Большинство ее сверстников отошло в мир иной, но продолжало жить в фотографиях, которые она ежедневно перебирала, в письмах, которые она перечитывала, начиная с постскриптумов; в старых фильмах, которые она обожала. Отношения с давно умершими людьми занимали ее больше всего, она по-прежнему продолжала их выстраивать, она продолжала спорить с покойными подругами и строить глазки покойным ухажерам. Все остальное, кроме разве что газеты “Аргументы и факты” и мемуарной литературы, ее интересовало мало.

В Зеленогорске я прикупила торт и последние номера “Аргументов…”, чтобы хоть чем-то задобрить старуху, и, проехав по новенькому шоссе еще с десяток километров, оказалась на бывшей Жекиной даче. Ларфа жила здесь круглый год. Иногда ее навещали племянники (“Сволочи, ничего им не оставлю, ничего! Так и напишу в завещании: ни-че-го!”). Или старые подруги

(“Отпишу Ниночке свою комнату на Петроградке, отличная комната. Так и напишу в завещании: Ниночке — комнату!”).

Но большую часть года, за исключением летних месяцев, Ларфа жила совсем одна, среди своих снимков, писем и старых граммофонных пластинок Изабеллы Юрьевой.

Я толкнула покосившуюся калитку и медленно прошлась по почти незаметной, усыпанной листьями дорожке. Осень за городом не была такой стремительной, она не хотела сдаваться без боя. На пустой веранде, в трехлитровой банке от консервированных помидоров, стояли поздние растрепанные хризантемы, остро пахло прелью, а на перилах висел забытый Жекой шерстяной платок. Я даже на секунду зажмурилась: мне показалось, что Жека выйдет сейчас из дома и тихо улыбнется мне.

100