Купель дьявола - Страница 101

101

Все в порядке, ты не должна распускаться, Екатерина Мстиславовна.

Собрав в кулак остатки воли, я подошла к двери и громко постучала: старуха была глуховата.

Вышедшая на стук Ларфа подозрительно осмотрела меня с ног до головы и поджала губы.

— Здравствуйте, Лариса Федоровна, — сказала я и тотчас же прикрылась мятным пряником под названием “Аргументы и факты”. — Все молодеете! В том смысле, что выглядите просто отлично.

— Не ври, Катерина, — надменно сказала Ларфа. — Ложь есть грех.

— Что вы, Лариса Федоровна, вам больше семидесяти не дашь.

Старуха посмотрела на меня с затаенной обидой.

— А намедни медсестра заходила. Так сказала, что я на шестьдесят пять выгляжу. Так-то. А ты говоришь — семьдесят.

Я прикусила язык.

— Ну, заходи, раз пришла, — снизошла наконец Ларфа и вырвала газеты у меня из рук.

— Я еще и торт прикупила.

— Торт с собой заберешь. У меня диабет, давно пора знать, только о себе и думаете. Одна уж додумалась, — это был явный намек на Жеку. — До ручки.

В комнате тикали ветхозаветные ходики и так же пахло прелью. Нет, Ларфа никогда не умрет, вдруг подумала я, она просто растворится в осенних листьях, только и всего.

На груди у старухи болтались очки на шнурке, а на столе лежала толстая книга с закладкой, вырезанной из коробки с овсяным печеньем. Двойняшки обожают овсяное печенье, как я могла забыть, нужно обязательно прикупить сегодня хотя бы килограмм.

— Что читаем? — бодро спросила я. Ларфа приподняла книгу и показала мне обложку: Генри Пикар. “Застольные разговоры Гитлера”.

— Серьезная книга.

— Умный был человек, — Ларфа постучала согнутым пальцем по обложке с портретом Гитлера. — Но… просчитался. Про-счи-тал-ся!.. Ты садись, Катерина. В ногах правды нет.

Я присела на краешек стула и принялась терпеливо ждать, пока Ларфа не проштудирует “Аргументы” от корки до корки. Выслушав положенную порцию вздохов и возмущений по поводу развития политической ситуации, я приступила к аккуратным расспросам. Действовать нужно было тактично и ненавязчиво, чтобы не вспугнуть вздорную старуху.

— Вот такое у нас несчастье, Лариса Федоровна… Жеки больше нет…

— Меньше нужно было с подметными кавалерами шляться, — безжалостно отрезала Ларфа. — Говорила же ей, опомнись, Евгения, у тебя дети. А теперь что? Детей наплодила — и в кусты. Померла, видите ли, а государству теперь расхлебывай, ее детей на ноги ставь. Никакой ответственности у людей. Оттого и бардак в стране.

Господи, как могла Жека жить с ней столько лет? Не из-за пятидесяти же долларов в месяц, в самом деле. Мне захотелось наорать на старуху, но я сдержалась.

— К вам кто-то приезжал? — спросила я.

— Приезжали… Целая свора. Бродили здесь полдня, вынюхивали, в глаза заглядывали, все про подругу твою покойную спрашивали, Катерина.

— А вы?

— А на мне где сядешь, там и слезешь. Знаю я этот контингент. У меня один ухажер из органов был. Писарем в НКВД работал. Противный был человек. Помню, пошли мы в ЦПКиО, на Елагин, я все хотела на лодке покататься. Так, думаешь, он меня прокатил? Дудки! Помер перед самой войной, и НКВД ему не помогло. Так что у меня с этим контингентом строго. Да и не знаю я ничего про твою подругу толком. Пыталась ее понять, да не смогла. Вот хотя бы вас взять: тебя, Евгению да этого вашего Снегиря… Не понимаю я этого. Не по-ни-ма-ю! Вертелся между вами, вертелся, как, прости господи, дерьмо в проруби, да так никого и не выбрал. А вы тоже хороши — никакой женской гордости! Я бы такого ухажера метлой бы вымела, а вы все его, дуры, привечали. Где дети-то теперь?

— Со мной, — я старалась пропускать нравоучения старухи мимо ушей.

— Ты, Катерина, не дури. Детей в детдом отдай, зачем тебе такая обуза? Ты еще девка молодая, найдешь мужика, что будешь с детьми делать? Ребята — не щенята, в кадке не утопишь. А потом, знаешь, неродное — оно и есть неродное. Ты ему хоть в задницу дуй, все равно развернется и наплюет на тебя. Вырастишь, выкормишь, а на старости у разбитого корыта останешься. Мне хоть необидно. И пожила в свое удовольствие, и уколы бесплатные. На следующий год комнату Ниночке отдам и съеду в богадельню к чертовой матери. А племянничкам — ничего. Ни-че-го! Вот и возьми меня за рупь двадцать! Зубы на червонец обломаешь.

— А что, к Жеке правда кто-то приезжал?

— И ты туда же! Эти мурыжили, теперь ты начинаешь. Приезжали, приезжали. Пару-тройку раз да приезжали, да все на дорогих автомобилях. Мы-то в роскоши не жили, зато и спали спокойно. А теперь видишь как: сегодня в машине, а завтра в гробине…

Хорошо еще, что я оставила Лаврухин “Фольксваген” неподалеку, а не подкатила на нем к калитке. Иначе в сознании старухи сразу бы превратилась в кандидата на “гробину”.

— А что за люди, Лариса Федоровна?

— Ну, мне почем знать, Евгения-то мне не докладывалась. Черный был какой-то, точно помню.

— Грузин, что ли? — я лихорадочно принялась вспоминать всех наших знакомых восточных кровей, но, кроме Адика Ованесова, ничего на ум не пришло. Но Адик, во-первых, никогда не имел машины, тем более дорогой. А во-вторых, никогда не имел желания заводить шашни с Жекой. Ему нравились совсем другие женщины: большой бюст, полное отсутствие талии и внушительный зад (“бочки на ножках”, называл их Лавруха).

— И не грузин, Катерина. Грузинов я знаю.

— Негр?

— Я же сказала — черный.

— Азербайджанец? — продолжала гадать я.

— Вот что я тебе скажу: и тот, и не тот, — хитро прищурилась Ларфа. — А больше ты из меня ни слова не вытянешь.

— Как это — “и тот, и не тот”?

101