— Так как вам удалось это сделать, Катрин? — снова напомнил о себе Херри-бой.
— Вы должны знать об этом, Херри. Если уж знаете об Эссене…
Он должен был знать, но не знал, я видела это по напряженному лицу. Значит, это не Снегирь, не charming friend Bullfinch, как изысканно выразился Херри-бой. Зря я грешила на преданного Лавруху. Этот простодушный хам обязательно сказал бы “б”, если уж из его пасти вылетело “а”. Но ведь только он знал обо всех деталях операции “Рыжая в мантии”. Он и я. Но если бы это был Лавруха, который под пьяную сурдинку выложил все о картине, — то почему он ничего не сказал о том, как изящно я обработала Иосифа Семеновича Гольтмана? Как блистательно обвела его вокруг пальца, использовав внешнее сходство с моделью Лукаса Устрицы. Этот финт был гораздо красивее, чем банальная кража картины у мертвого Быкадорова. А Снегирь обожал красивую игру. Он просто не смог бы промолчать… Нет, это не Снегирь. Значит, у Херри-боя были свои источники информации, о которых я даже не подозреваю. И эти источники могли быть задействованы в чем угодно. Да и сам Херри засветился на даче у Титова. Теперь его появление в кабинете вовсе не казалось мне таким безобидным. Выражение “расчистить дорогу” при-надлежало Херри-бою и несло в себе множество смыслов. Даже самых мрачных.
— И все же я хочу услышать это от первого лица.
Теперь Херри-бой откровенно блефовал. Он ничего не знал о подробностях моих похождений в Павловске. Это не Снегирь… Похоже, я соскучилась по Лаврухе, хотя рассталась с ним только вчера. Неужели только вчера? А ощущение, что я торчу здесь, по крайней мере, с тысяча четыреста девяносто девятого года…
— Как-нибудь в другой раз, Херри.
— Хорошо, — легко согласился он. — Давайте, я помогу вам.
Очень мило: после всего того, что мы сказали друг другу, он все еще в состоянии проявлять галантность. За такое терпение следует поощрять. Награждать вымпелами и почетными грамотами.
— Ну, как я выгляжу? — с легким кокетством спросила я.
— Чем больше я смотрю на вас, тем меньше вы кажетесь мне похожей на возлюбленную Лукаса ван Остреа.
Эта безыскусная фраза почему-то задела меня. В устах Херри-боя это прозвучало скорее осуждающе: я использую вас, Катрин, но это вовсе не значит, что вы достойны той миссии, которую я на вас возлагаю.
— Не так невинна, вы хотите сказать? Но столько лет прошло… Пора бы и потерять невинность, как вы считаете?
— Будьте осторожны в выражениях, Катрин.
— О, мой плохой русский, — подражая интонациям Херри, сказала я. — Я имела в виду совсем другое. Возможно, не очень чиста на руку. Но я не убийца.
Уже потом, пытаясь хоть как-то проанализировать свое недолгое пребывание на острове, я так и не могла объяснить себе, почему у меня вырвалась эта дурацкая фраза об убийце. Уж слишком мне не нравились фотографии, которые с таким вожделением нащелкал Херри-бой. Уж слишком мне не нравились вздохи в глубине острова. Уж слишком мне не нравилось то воздействие, которое оказывает на меня картина. Уж слишком мне не нравился Херри-бой с его голосами, миссией и поисками ключа. Сумасшедший Херри-бой. Убийца Херри-бой был бы куда предпочтительнее. Убийца был понятнее. С убийцей всегда проще договориться, во всяком случае, он вменяем. А насчет Херри у меня большие сомнения. Такие же большие, как и насчет гибели Лехи Быкадорова.
Но и это не было главным.
Никто даже не постарался понять, почему во цвете лет, после тесного общения со старинной картиной, отошли в мир иной два взрослых мужика Плюс старик Аркадий Аркадьевич. Агнесса, самое заинтересованное лицо во всей этой истории, напрямую обвиняла меня. Но я-то знала, что моей вины в этом нет.
Но если поверить во все эти чертовы снимки, в мое фатальное сходство с рыжей Девой Марией, в три перевернутые девятки, в остаток рукописи Юста Левена, в ненависть Хендрика Артенсена, — тогда все можно объяснить. Цепочку случайностей, приведшей меня в Мертвый город Остреа, иначе, чем мистической, не назовешь.
Ну вот, ты уже готова признать существование Зверя числом 666!
Лучше бы все происшедшее жарким летом в Питере было бы обыкновенным убийством в ведении “убойного отдела”. Глухарем и висяком. Делом, которое портит отчетность. Лучше бы убийцей оказался Херри-бой. Лучше бы убийцей оказалась я сама…
— Я не убийца, Херри.
— Разве кто-то произнес здесь слово “убийство”, Катрин?
Проклятая кочерга покачивалась в его руке и гипнотизировала меня. Пятясь задом, я направилась к двери и нашарила ручку.
— Не пропадайте надолго, — напутствовал меня Херри-бой. — Иначе мне придется идти вас искать. Здесь легко заблудиться. Гораздо легче, чем вы думаете…
Я не дослушала. Я выскочила из дома как ошпаренная, завернула за угол и припустила вверх по улице. Легко заблудиться, легко заблудиться, легко заблудиться, стучало у меня в висках, легко заблудиться, так легко, что и концов не найдешь. Не на это ли намекал Херри-бой, сам давно заблудившийся в своем обожаемом пятнадцатом веке?..
Забравшись в стерильную халупу (“типичный голландский дом пятнадцатого века”), я отдышалась. Окружающие меня предметы навевали покой и возвращали чувство реальности. Они хранили в себе память о сотнях туристов, которые были совершенно обыкновенными людьми, для них и картина в центре острова была не больше чем предметом обихода. Она обслуживала их эстетические запросы, она была совсем не опасна, она была под стеклом, как зверь в клетке.
Зверь.
На этом острове слово “Зверь” имеет совершенно другую этимологию.
Даже я, Катя Соловьева, самая практичная девушка города Питера, поддалась этой этимологии. Но Херри… По скрипучей и совсем не старой лестнице я поднялась на второй этаж и подошла к окну: отсюда был хорошо виден дом Херри-боя, часть причала и катер, покачивающийся на волнах. В строгом пейзаже острова было какое-то очарование; в другое время я даже залюбовалась бы им. Но сейчас мой мозг, измученный интеллигентным кликушеством Херри, искал во всем мрачные предзнаменования, мрачные подтверждения самым мрачным догадкам. Наплевав на музейные веревки, я устроилась на широкой голландской кровати с резными спинками (ручная работа, не иначе) и принялась размышлять о Херри-бое и обо всем том, что происходит на острове.